В последнее время многим из нас хочется любыми способами спрятаться от окружающей действительности. “Самое время вспомнить детство, когда мы читали книжку с фонариком под одеялом” – считает литературный историк и критик, литературовед, старший научный сотрудник факультета журналистики МГУ Михаил Эдельштейн. Какой терапевтический эффект может оказать хорошая книга в темные времена? Какая литература поможет лучше понять и отрефлексировать происходящее в России и в мире сегодня? Что было не так с повальным увлечением литературой в “самой читающей стране”? Об этом и многом другом поговорила с Михаилом Екатерина Евченко.

Михаил Юрьевич Эдельштейн

До перестройки у людей было не так много возможностей отвлечься и развлечься. Все эти клише типа “улицы вымирали” когда показывали “Семнадцать мгновений весны” принято объяснять повышенным духовным запросом советского человека. А вообще-то был всего один телеканал и один Штирлиц на всю страну. Хорошая музыка также была в огромном дефиците. Выходит одна-две пластинки в год с четырьмя песнями вокально-инструментального ансамбля “Битлз” с песней “Девушка” или “Норвежский лес”. И вот ты пилишь целый год эту пластинку, потому что она одна и другая появится нескоро.

То же самое с литературой. Сегодня в любом книжном магазине сотни наименований книжек, но с небольшими тиражами. В СССР все было ровно наоборот: сотня наименований книг с тиражами в 100 тысяч экземпляров.  Поэтому люди читали все, что придется, включая всякий треш типа “Тени исчезают в полдень” или “Вечный зов”.

Почему, например, романы о Штирлице стали культовыми? Просто в те времена было в принципе очень мало остросюжетной литературы. Юлиан Семенов, Валентин Пикуль, Виль Липатов, братья Вайнеры, которых еще попробуй раздобыть. Та же ситуация была в каждой нише, включая западную литературу. Вышли рассказы Кафки или “Над пропастью во ржи” Сэлинджера, и все понимают, что надо скорей брать, потому что с большой вероятностью в этом году ничего подобного не выйдет. В некоторых жанрах временные интервалы были еще более впечатляющими. Роман «Мастер и Маргарита» стал первым фантастическим романом про Сатану. А следующая книга про нечистую силу “Альтист Данилов” Владимира Орлова появилась только четырнадцать лет спустя. В этом промежутке никаких книжек про чертей не было.

Более того, одна книга могла выходить годами! Известна история, когда на публикацию томика Мандельштама ушло десять лет. Его бесконечно сокращали, увеличивали, снова сокращали, меняли автора предисловия, а все решения принимались на уровне ЦК партии. В сфере книгоиздательства шли настоящие войны, а публикация книги могла стать эпохальным событием в стране. Как описывает свою молодость поэт Сергей Гандлевский: "...и синий с предисловьем Дымшица выходит томик Мандельштама".

Художественную литературу любили ровно по той же причине: другой не было. Публицистики как жанра просто не существовало. Главной отдушиной советского интеллигента был журнал “Новый мир”, он был такой один и отвечал за все. Солженицын с “Одним днем из жизни Ивана Денисовича” — в “Новом мире. Василий Белов и Валентин Распутин с рассказами о поруганной русской деревне, там же. О судьбах русской интеллигенции писал Юрий Трифонов и Владимир Маканин. Всего было понемножку и в дефиците.

Еще как. Книжки добывали нечеловеческими усилиями и ставили на полку чтобы гостям пустить пыль в глаза. Вплоть до того, что в среде интеллектуалов старательно вычисляли приметы отношения к книгам, как к атрибутам престижа. “Больше к нему в гости не пойдем, ты же видел, книжки по цветам расставлены, он их не читает”. Более того, в интеллигентных семьях кража книги в гостях не считалась кражей. Поэтому особо дефицитные экземпляры перед приходом гостей прятали подальше.

Это такая эпоха, которую нам уже не понять, настолько она далеко от нас. Нам до конца не понять даже времена относительной свободы в конце 80-х, когда тираж журнала “Новый мир” с Солженицыным достигал 2 миллионов. Это принципиально другие отношения с миром и литературой в частности.

К концу 80х тираж журнала составит 2 миллиона экземпляров

Ну как где, классику читали и перечитывали. Посмотрите, сколько сейчас выносят на помойки или отдают даром целые собрания сочинений Диккенса, Бальзака и всего того, что нам сейчас в голову не придет читать. Книжные издательства выпускали в одинаковых обложках все, от древнегреческого эпоса до Хемингуэя. И все то, что сегодня представляет интерес разве что для филологов и историков литературы, читал обыватель. Конечно, это прекрасно, когда человек читает или хотя бы пролистывает Данте. Но “Божественная комедия”, которая расходится тиражом в 50 тысяч экземпляров — это очень странное явление. Не было в Советском Союзе пятидесяти тысяч человек, способных прочитать и осмыслить произведение, построенное на принципиально других представлениях о мире. Советский человек ни Библию не читал, ни про Вергилия не слышал, ни про итальянскую политику того времени.

Самиздат появился после смерти Сталина, и читателю стали доступны запрещенные книги. Другое дело, что это явление распространилось преимущественно в столичных городах и избранных кругах, довольно закрытых. Массовый читатель далеко не всегда имел возможность и определенную смелость добывать и хранить «Архипелаг ГУЛаг» «Приключениям солдата Ивана Чонкина», «Москва-Петушки» и стихи Бродского. Но в среде интеллектуалов самиздат стал целым культом, во многом потому что за всем этим стоял аромат запретного плода. Был анекдот про женщину, которая перепечатала на машинке “Войну и мир” для своего сына, который принципиально читает только самиздат.

В целом, сама идея была очень демократичной. Эти книжки расходились как “письма счастья”: твой друг перепечатывает произведение в четырех экземплярах и отдает своим друзьям. Если им нравится, то они перепечатывают его еще в четырех экземплярах. Надо понимать, что перепечатка книги на машинке — это большой труд, Одно дело стишок распространить, а если роман? Чтобы перепечатать “Ивана Чонкина”, в книгу надо влюбиться.

Советский самиздат

Повлияла, но далеко не в лучшую сторону. Это большая иллюзия, что перепечатывали на машинках только Бродского и Солженицына, в самиздате было полно графоманов. Но если автор плохих стихов сидел в тюрьме, например, ореол его судьбы был важнее. Современные исследователи резонно замечают, что в советские времена были запрещены не только хорошие писатели. Читательский спрос был очень разнообразным, и в самиздат попадало много всякого эзотерического треша. Типа “Закон кармы”, книжки про инопланетян, снежного человека, руководства по лечебному голоданию и уринотерапии. Кроме всего прочего люди с интеллектуальными запросами в СССР обладали специфической религиозностью. Церковь была под запретом и туда ходили одни старушки, а советская материалистическая жизнь многих не устраивала. Самиздат стал в том числе отдушиной, через который проходил весь этот советский мистицизм.

Это отдельная тема, и мне жаль, что об этом так мало написано. Во время пандемии было золотое время для эзотериков, и мне казалось, что об этом надо говорить побольше. Да, мировоззрение постсоветского человека в значительной степени сформировано советской специфической религиозностью. Советская власть всячески принуждала к материализму, тем самым укореняя магическое мышление общества. В книжках писателя 70-х годов Юрия Трифонова очень хорошо описано, как люди тянулись ко всяким спиритам и экстрасенсам. Повышенный спрос на эзотерику прорвался мутным потоком после перестройки. И тогда улицы пустели уже не из-за Штирлица, а для того чтобы воду зарядить перед Аланом Чумаком в телевизоре.

С тех пор ничего особенно не изменилось. Прелестные девушки в Инстаграме лечат мочой от рака и набирают по два миллиона подписчиков. Чтобы понять нынешнюю жизнь, нужно хорошо исследовать круг чтения человека 70-х.

Это скорей вопрос к психологу, а не к историку литературы. Я бы предположил, что дело в разнице в восприятии книги и фильма. При всем уважении к театру и кино, актеры и режиссеры имеют больше инструментов для того чтобы навязать свое видение. Литература дает бескрайний простор для воображения. Читая книжку, ты во многом домысливаешь описываемую реальность. Был такой мем в начале нулевых:  «10 степеней толкиенутости», и крайняя степень звучала как «я там был, Толкиен все наврал». В этом базовое отличие литературы от любого визуального искусства — ты сам рисуешь картинки в своей голове, проживая опыт вместе с героем, отменяя автора.

Есть такой феномен, о котором много писали — сравнение экранизаций “Властелина колец” и “Гарри Поттера”. Книга Толкиена вышла за десять лет до фильма, и многие читатели были недовольны видением Питера Джексона. Они все представляли иначе! Экранизация “Гарри Поттера” вышла через небольшой промежуток времени после публикации первой книги. Мы получили готовый образ Гарри и Гермионы, в то время как Фродо представляли себе каждый на свой лад в течение десяти лет.

У Дмитрия Быкова есть стихотворение, которое заканчивается словами «единственное прибежище для тех, кому жизни нет». В чтении очень велик эскапистский потенциал. Это не значит, что счастливые люди не могут читать. Но для побега от реальности литература дает много пространства.

Все знают фильм гениальный фильма Боба Фосса “Кабаре”. Это экранизация книги Кристофера Ишервуда “Прощай, Берлин”, довольно далекая от оригинала. Замечательный роман о медленном наползании фашизма и ощущении нарастающей беды. Люди занимаются своими делами, женятся, рожают детей, думают, как им заработать. И в это же время мир вокруг безвозвратно меняется.

Вспоминается роман Дино Буццати ”Татарская пустыня” о жителях форпоста, на который вот-вот нападет татарская орда. Этого не происходит, и все мучаются постоянным напряжением вокруг. Похожее настроение передано в стихотворении великого греческого поэта Константиноса Кавафиса «В ожидании варваров». Все ждут какой-то очистительной грозы, после которой можно будет жить нормальной жизнью. А варвары все время скачут в другую сторону и продолжается ужас без конца.

Есть еще одна книга, которая важна скорей как очерк социальной психологии — это повесть Лидии Чуковской “Софья Петровна”. Анна Ахматова говорила про “Один день из жизни Ивана Денисовича”:  что значит нравится или не нравится? Это книга, которую должны прочитать 250 миллионов человек. Если бы 140 миллионов россиян прочитали “Софью Петровну” в рамках школьной программы, возможно, наша жизнь была бы немножко другой. Это повесть о женщине, которая живет в 1937 году своей маленькой жизнью и точно знает: в Советском Союзе никого не сажают просто так. И вдруг под арестом оказывается ее единственный сын, отличник и комсомолец. Она пытается уместить в своем сознании идею о том, что мы живем в самой счастливой и справедливой стране и невиновность сына. Большая картина мира, которую раскалывает маленький, но страшный факт. Как мы видим, с тех пор психология постсоветского человека не претерпела больших изменений.

И конечно, нужно назвать трилогию Дмитрия Быкова “Июнь”. Очень важный для нашего времени роман, где очень тонко и точно выписана атмосфера тревожного ожидания войны в обществе.

Не совсем так. Большая литература создается по следам тяжелых времен. Все-таки авторы “потерянного поколения” на не фронте в окопах книжки писали. “Прощай, оружие”, “Великий Гэтсби” и “Черный обелиск” появились после окончания Первой мировой. Вокруг мирная счастливая жизнь, век джаза, а эти люди остались один на один со своим опытом.

В этом смысле очень показательна советская литература 20-х годов. Если взять рандомно любую книгу Серебряного века, то с большой вероятностью она окажется плохой. Тот же Горький со своим пафосом “Буревестника”, на который было столько пародий. А начиная с 20-х годов все меняется: любая книжка, даже не самого известного писателя, с большой вероятностью окажется хорошей. Мне кажется дело именно в осмыслении огромной катастрофы. Цветаева говорила, что революция стала настолько грандиозным событием, что у каждого автора дрогнул и вырос голос. И вот уже Горький пишет что-то интересное, пишут Бабель, Шолохов, Пастернак, Ахматова.

Но если честно, я не очень верю в зависимость литературы от времени. Иннокентий Анненский писал “и в мокром асфальте поэт захочет, так счастье находит”. Но можно и противоположное сказать: великий писатель найдет трагедию в любой луже. Целый пласт русской литературы XIX века создавался в благополучные для страны времена. Лев Толстой написал “Анну Каренину” и нашел материал для трагедии частной жизни на семьсот страниц в очень спокойное для России время. В это же время во Франции почти синхронно выходит “Госпожа Бовари”. Великая литература тем и велика, что для ее создания не нужна политическая трагедия.

Первым делом вспоминается “Ночь нежна” Фицджеральда. Это чрезвычайно важный роман про потерянное поколение. Долгое описание прекрасной счастливой жизни героя, который женится на богатой девушке, и вдруг все летит под откос с ровного места. Он начинает пить, скандалить, его отношения с близкими разрушаются. Почему? Просто автор и его герой ощущают расколотость мира, которая стала приметой “потерянного поколения”.

Похожее настроение есть в рассказе “Хорошо ловится рыбка-бананка” Сэлинджера. Молодожены отдыхают на море, вернувшийся с войны мужчина разговаривает с маленькой девочкой на пляже. А потом возвращается в номер и происходит трагедия. Там нет ни слова об ужасах войны, мы видим только молодого мужчину, который больше не способен жить в мире.

Можно также упомянуть рассказ “Птицы” Дафны Дю Морье, ставший основой одноименного фильма Хичкока. Я вообще люблю книги, где все происходит “нипочему”. Страшный рассказ о необъяснимых нападениях птиц на людей вовсе не про экологическую катастрофу, как считают некоторые критики. Это такой образ привычной жизни, которая восстает против тебя и становится опасной.

Очень важный роман, пусть и не самый лучший, у  Василия Аксенова “Вольтерьянцы и вольтерьянки”. Сначала нам описывают придворную жизнь времен Екатерины II, где щебечут по-французски, все красиво и куртуазно. А потом в эту беззаботную жизнь врывается Пугачев с головорезами, всех убивают и насилуют. Это настроение, которое современный человек очень хорошо ощущает. Был Старбакс, какая-то привычная упорядоченная жизнь, а потом выясняется, что за театральным задником происходят какие-то бурные события и они в итоге крушат эту нашу жизнь вместе со стаканчиком латте.

Вторая мировая вообще не породила великой литературы. Есть много достойных романов, ставших классикой, но после Первой мировой их было значительно больше.

Мне кажется, есть простое объяснение: эти события оказались слишком грандиозными. Человек XX века — человек частный. У него отсутствует эпическое сознание и способность осмыслять события такого масштаба. Если посмотреть на историю русской литературы от Державина до Чехова, можно заметить это постепенное уменьшение героического начала. Даже в “Война и мир” больше про мир, чем про войну, хотя Толстой был артиллерийским офицером. А Чехов писал про мещан и разночинцев с мелкими страстями и собачками, показывая драму только частной жизни. Прекрасный фильм “Летят журавли”, по сути, о трагедии молодой пары — невеста ждет жениха с войны, а он погибает. “Небо крупных оптовых смертей”, как писал Мандельштам, так не получила большого осмысления в литература. Великим романом о войне мог бы быть “Жизнь и судьба” Василия Гроссмана. Но даже по названию мы видим, что Гроссман писал под Толстого.

О многих катастрофах в истории XX века в литературе не нашлось языка, и это серьезная проблема. Мне, например, кажутся большой неудачей романы Юрия Домбровского о сталинском терроре. Он пытается сделать из своих героев персонажей Достоевского, где следователи мучаются чувством вины и экзистенциальными вопросами. А ведь главное отличие XX века в том, что можно, оказывается, убивать миллионы людей и не испытывать по этому поводу ни малейших моральных мук.

Вообще, после Второй мировой войны образовался некоторый разрыв между русской литературой. Возможно, в силу того, что она была советской. Европейская традиция сформировала литературу про Холокост и концлагерях. Постэкзистенциализм, в центре которого отсутствие выбора у человека в невыносимых условиях. Шелуха цивилизованности очень быстро слетает, и люди начинают руководствоваться простейшими физиологическими реакциями. В Европе эта литература представлена бывшим узником Аушвица Примо Леви, которого очень мало знают в России. Его книга «Человек ли это» и он этим названием формулирует проблему, которую ставит подобного рода литература.

В этой же традиции писал Варлам Шаламов: умри ты сегодня, а я завтра. Это грандиозный автор, но у нас он заслонен Солженицыным, считавший, что лагеря можно вынести полезный опыт. Шаламов убежден, что этот опыт расчеловечивания в чистом виде отрицательный опыт, не нужный никому. Но других подобных авторов у нас не появилось.

Есть прекрасный роман Булата Окуджавы “Будь здоров, школяр”, его мало кто знает. В моем понимании это идеальная военная литература. Она показывает самоощущение человека, который брошен во фронтовую мясорубку. Очень хорошая попытка показать сознание вчерашнего мальчишки, оказавшегося на войне.

Хотелось бы упомянуть Светлану Алексиевич, ее книги изучают на кафедрах русской литературы и славистики по всему миру. “У войны не женское лицо” выходит в Германии куда большими тиражами, чем в России. Алексиевич не великий писатель и вообще не писатель в полном смысле слова. Но такого монтажа человеческих голосов в русской литературе не делал никто. Она брала монолог и вырезала из них события Победы, убрав из них то, что называется красивым словом телеологичность. Оставался только чистый хтонический ужас. Женщина рассказывает о том, как немцы устроили облаву и пришлось заткнуть рот ребенку, чтобы он не кричал, а он задохнулся. Для людей это всю жизнь было ощущение  “мы шли на такие жертвы ради Победы”. А в книге Алексиевич идея претерпеть ради Победы уходит, остается чистый ужас от задушенного ребенка. Я не говорю, что вся литература о войне должна быть такой. Вторая мировая была войной с абсолютным злом, это факт.  Но также важно увидеть войну крупным планом и перестать ее воспринимать как идеи высокой жертвы.

Очень недооценен роман Виктора Астафьева “Веселый солдат”. О человеке, который возвращается с войны и понимает, что у него ни прав, ни будущего. Такие книги хорошо лечат романтизацию войны.

Вспоминается американский писатель Амброз Бирс, человек трагической и загадочной судьбы, участник Гражданской войны в Мексике. У нас его мало знают, он как-то остался в тени Марка Твена. В его рассказе “Случай на мосту через Совиный ручей” очень хорошо описано ощущение безысходности человека, попавшего в плен.

Мне кажется, поиск исторических аналогий очень опасен, что мы и видим прямо сейчас. Но если где-то искать аналогии, то скорей в книгах о диктатуре стран Латинской Америки и постколониальной Африке. У меня нет никаких иллюзий: мы попали в такое положение, когда нам важнее романы писателей стран третьего мира, а не Германии 40-х.

Например, есть замечательный роман «Праздник козла» перуанского писателя, нобелевского лауреата Марио Варгаса Льосы. Из более известных — “Осень патриарха” и “Полковнику никто не пишет” Маркеса. Интересно сейчас почитать писателя из Кении Нгуги Ва Тхионго, который много лет является фаворитом на нобелевского лауреата по ставкам букмекеров.

Отдельно я бы выделил книгу Грэма Грина “Комедианты”. Это трагикомический роман о человеке, который едет в Гаити времен диктатуры. То была одна из самых страшных диктатур двадцатого века.

Почему бы нет? Предыдущие тридцать веков после войн появлялись хорошие книжки, вряд ли сейчас перестанут. Другое дело, что авторам предстоит чудовищно тяжелая работа.

У меня есть любимый пример, который я часто привожу студентам. В романе Белля “Бильярд в половине десятого” есть эпизод, когда главный герой вспоминает, как он впервые появился в городе после Первой мировой войны. Он зашел в какое-то кафе и заказал яйца всмятку с сыром и красным перцем. И сказал, что он будет сюда приходить каждый день в девять утра и заказывать это блюдо. Шли годы, Германия переживает чудовищные времена. Но чтобы ни случилось, этот человек ходил в это кафе и получал свой завтрак с с плавленым сыром с перцем.

Понимаете, такое совершенно невозможно представить в России. У нас нет ни одной ниши, в которой жизнь десятилетиями идет своим чередом несмотря ни на что. Наверное, до 1917 года в России были такие кафе, которые переходят от отца к сыну. Но потом наверняка хозяев расстреляли, а официантов отправили на фронт. По той же причине невозможно представить в России XX века семейную сагу — у нас нет никакой преемственности ни в ценностях, ни в имуществе.

Так что литературе будущего придется проделать огромную работу, преодолевая катастрофически огромные разрывы в нации. Мне кажется, мы пока недооцениваем масштабы руин, на которых оказались.

Надежду и оптимизм вселяет любой хороший детектив. Этот жанр вообще на этом построен: сначала все очень плохо, кого-то убивают, а потом приходит умный сыщик и все распутывает. Убийцу поймали за шкирку, в мире снова справедливость и все хорошо. Есть у Быкова прекрасное стихотворение  со строками “если бы кто-то меня спросил, как я чую присутствие высших сил”. Такой манифест оптимизма: надо всегда надо надеяться на лучшее, потому что ничего другого не остается.

Лично мне кажется, что в трудные времена к литературе хорошо подходить от противного: брать от нее то, чего не хватает прямо сейчас. Это даже более эскапистское решение, чем во время войны читать книги о войне. Недавно мы с сыном закончили перечитывать Карлсона, получили огромное удовольствие. обожаю книги Астрид Линдгрен “Мы на острове Сальткрока”, “Мы все из Бюллербю”. Они возвращают детское и очень мудрое ощущение счастья.

Я вообще считаю очень важным перечитывать иногда детскую и подростковую литературу, это верный подход к жизни. Винни-Пуха, Муми-троллей, “Графа Монте-Кристо” и книжки про Шерлока Холмса. Кроме того, что это просто очень хорошие книги, они дают надежду. В них четко расставляют акценты, кто герой, а кто злодей. А зло всегда наказывается. Прекрасный заряд оптимизма, которого нам всем очень не хватает.

С удовольствием перечитал бы “Пену дней” в переводе Лунгиной. Или “Жюстин” Лоренса Даррела, которого у нас знаю куда меньше его брата Джеральда. И самое время открыть антологию английского юмора: Джеймса Тербера, писавшего под псевдонимом Саки, Вудхауса, Джерома К. Джерома, Честертона. Важно себе почаще напоминать, что в жизни есть не только Георгиевский зал Кремля. И есть дом Вустера с его здоровыми проблемами вроде как опохмелиться и приготовить омлет.